Архив журнала

МИРный рекорд Валерия Полякова

— Валерий Владимирович, для американцев годовой полет?— это новый шаг. А для нас?— повторение пройденного?

— Если говорить о предстоящем годовом полете на МКС, то нам нужно придумать что-то новое, оригинальное, чтобы хотя бы не стоять на месте. Например, опробовать прообразы (а их полно) элементов будущей системы жизнеобеспечения. Хорошо бы включить в программу нашего космонавта новые интересные эксперименты.
Как бывший заместитель руководителя полетами по медицинскому обеспечению в ЦУПе, как космонавт и как врач, считаю, что необходимо четко сформулировать цель полета. Нужна идея! Например, полет на Марс.
А затем конструктивно обеспечить хорошую защиту от радиации. На «Мире» командир и бортинженер спали в каютах. Это значит, от космоса их отделяли 3,5 мм алюминиево-магниевого сплава и они за экспедицию получали какую-то дозу. А я в первом полете спал «на стене» и облучился меньше. Но за мной находились емкости с водой, а это лучшая и дешевая защита от радиации. Так я пролетал 14,5 месяца. Причем мои данные были точными и объективными, потому что прилетевшие члены экипажа оставляли дозиметры в костюмах или в скафандрах в бытовом отсеке корабля, а я постоянно носил на себе.
С тех пор прошло много времени, и все «долгожители» космоса, слава богу, живы, хотя прошла уже четверть века. Да если участникам экспедиции на Марс, которые будут получать 25–35 мрад в сутки, хватит силенок рассказать о ней грядущему поколению аэронавтов, то уже можно будет гордиться.
Но я уверен в одном: в таком длительном полете на борту должен находиться врач, как в экспедициях на Северный полюс, в Антарктиду, путешествиях на папирусных лодках «Ра»…
Существует перечень заболеваний, которые могут привести к досрочному прекращению полета. К ним относится даже элементарный пульпит зуба. Много лет назад бывший директор ЦНИИ стоматологии Минздрава СССР Анатолий Иванович Рыбаков говорил: «В длительных полетах зубы космонавтам ни к чему. Только лишние заботы. Пусть летают с протезами, держат их в пакетике, а когда надо покушать, надевают». К счастью, пока до этого не дошли. Тем не менее такая проблема может возникнуть. Во время полета на станции «Мир» у Володи Титова выпала пломба, и я ему там все почистил и поставил временную. Да так, что он про нее надолго забыл и вспомнил только месяца через 4 после приземления. У меня раздражение на коже превратилось в проблему: начал зреть фурункул. Я не стал резать, лечил консервативно, но ничто не помогало, даже антибиотики. Думал-думал и придумал: наложил медовый компресс, по сути, гипертонический раствор. И все прошло даже без шрама. Но это нужно знать!..
Срыв программы из-за досрочного прекращения полета?— слишком дорогое удовольствие.

— Валерий Владимирович, и в первый раз вы проработали на станции «Мир» тоже довольно долго?— 8 месяцев.

— Да, но я-то собирался летать полтора года! Потому что уже тогда замахивались на длительный полет. Правда, теперь об этом редко вспоминают. А полетел я благодаря заместителю Министра здравоохранения СССР Геннадию Васильевичу Сергееву, который, как и Аветик Игнатьевич Бурназян, курировал космонавтику. На каком-то совещании он сказал Глушко, что прикроет «эти ваши длительные полеты», потому что на станции грязь, плесень и неизвестно, смогут ли спуститься Титов с Манаровым, которые полетели на год. Валентину Петровичу Глушко его принципиальность понравилась. И он сказал: «Пусть ваш специалист, врач туда полетит, оценит обстановку и наведет порядок». Так и состоялся мой первый полет. Для меня это стало неожиданностью — я уже не верил, что вообще полечу. Ведь мне пришлось ждать 16 лет.
В общем-то, я был готов к длительному полету и прекрасно себя чувствовал. А о том, что придется вернуться раньше, узнал от прилетевших с экспедицией посещения Саши Волкова и Сергея Крикалёва. Дело в том, что не были готовы модули дооснащения, системы жизнеобеспечения и приводы солнечных батарей, т.е. условия для длительного пребывания. Нам пришлось подготовить «Мир» к беспилотному полету и спуститься на Землю.

— Тем не менее вы приобрели очень ценный опыт. Пригодились ли ваши медицинские знания и навыки на борту?

— Честно говоря, я боялся встретиться с Владимиром Титовым и Мусой Манаровым и увидеть их в плохом физическом и психологическом состоянии после длительного полета. Ведь я прилетел к ним, когда они отлетали уже 8 месяцев. Волновался: хватит ли уровня моей подготовки и квалификации? Хотя каждые 2 года повторял весь цикл подготовки по неотложной медицинской помощи, вплоть до микрохирургии глаза. А увидел здоровых людей, которые с пониманием относились к «санпросветработе» и боялись навредить своему здоровью. Поэтому в буквальном смысле до седьмого пота они выполняли все рекомендации, занимались физкультурой и даже устраивали себе (за что я их ругал) двойные нагрузки. Ребята очень внимательно меня слушали и при этом учили, как всякого новичка, как себя вести, чтобы я что-то не разбил, не сбил, не травмировался, не насорил. А сколько они за это время «грузовиков» приняли!.. Меня научили многим полезным вещам и даже ремонтным работам. То есть натаскали будь здоров!
Как врач, я обратил внимание, что у одного из ребят побаливала спина, пришлось помогать. Постоянный шум от работающих вентиляторов, аппаратуры негативно сказывался на слухе. Тогда еще никакой защиты от него не было. А у нас в институте (ИМБП) уже шли эксперименты: имитировали шумы на станции и подвергали испытателей этим воздействиям. И последствия были печальными.
Благодаря простым берушам мне удалось сохранить не только свой слух, но и моих коллег. Жан-Лу Кретьен, прилетев на станцию, сказал: «Как же у вас здесь шумно! На наших космических производствах строго следят за уровнем шума. А у тебя есть что-нибудь для защиты?» И я отдал ему все беруши. Так как грузовик с новым запасом этих средств ожидали через 2 месяца, я стал думать, чем бы заменить беруши. В нашу аптечку входили небольшие пенальчики со спиртом, зеленкой и йодом. Они идеально входили в уши и замечательно защищали от шума, потому что внутри еще палочка с ваткой, погруженной в жидкость. Мы предпочитали пенальчики со спиртом, чтобы не испачкаться. Сначала ребята сопротивлялись. Но я их убедил, что такая защита необходима.
В мои обязанности входила и профилактика травм. Например, о заусенцы можно поранить кожу, а спрятавшаяся за панелями металлическая стружка способна травмировать глаз. Поэтому я первым шел вперед, вскрывал панели и пылесосом убирал пыль, боролся с грибками и плесенью.

— Вы на себе узнали, что такое воздействие земной тяжести после восьмимесячного полета. Как вы себя чувствовали после приземления?

— Научный руководитель моей кандидатской диссертации Аркадий Сергеевич Ушаков говорил, что нельзя себе давать адаптироваться к невесомости. Нельзя! Надо то, что ты потерял, уйдя от притяжения Земли, постоянно компенсировать. В принципе, если будешь соблюдать все рекомендации и методики по физкультуре, работать с отягощениями, все будет прекрасно. Иногда?— то ли работы было много, то ли настроение плохое?— пропустишь дня 2–3, и уже тяжело. А с тренировками чувствуешь себя замечательно и в невесомости, и на Земле.
Я вернулся в прекрасной физической форме. Владимир Александрович Шаталов, который тогда был начальником Центра подготовки космонавтов, поразился, когда увидел, как я бегаю на следующее утро после прилета в Звёздный городок. Шаталов говорил: «Такого не бывает! Спина будет болеть». А она не болит.
К тому же эта мыслишка подогревалась интересом и перспективой: что нам предстоит дальше? Длительные полеты?— а для чего? И потихоньку у меня стала зреть идея, что мы и на Марс сможем полететь. Но надо это доказать.

— И вскоре такая возможность вам представилась.

— К 1992 году страна разваливалась. В марте, после симпозиума Mannen Space, американские участники попросили меня рассказать им о психологических особенностях длительного полета. Я удивился, ведь у них астронавты летали не более 16 дней. Мне ответили, что обсуждается возможность 13-месячного полета на будущей американской станции. Как гражданин России, как космонавт, как чиновник (заместитель директора ИМБП по науке), я очень расстроился. Не спал всю ночь и думал. Вспоминал станцию, где на рабочем столе стоял микроскоп, и я проводил какие-то исследования, опыты… И мне захотелось сделать что-то важное и полезное.
На следующий день я поехал встречать спустившийся экипаж?— Александра Волкова и Сергея Крикалёва. И уже на аэродроме Чкаловский я рассказал генеральному конструктору НПО «Энергия» Юрию Павловичу Семёнову, что американцы могут побить наш рекорд длительности полетов. И добавил: «Юрий Павлович, вы видите перед собой человека, который хорошо зарекомендовал себя в первом полете и согласен полететь на 1,5–2 года. Я обещаю вернуться в хорошей физической и психологической форме и на своих ногах. А назвать это можно оценкой медико-биологических возможностей человека в сверхдлительных полетах, например к Марсу». И вдруг Семёнов повеселел, заулыбался, позвал своих заместителей и сообщил им об этой идее. На следующий день я рассказал про это Анатолию Ивановичу Григорьеву, директору ИМБП. Я в себе был совершенно уверен и считал, что можно летать сколько угодно, лишь бы с тоски не помереть. Мы должны стать первыми и доказать медико-биологическую возможность таких полетов. На коллегии идею поддержали. Но решили, что если с Поляковым что-то случится, изменят программу, и полет будет обычным?— полугодовым.
 

— Но вы же полетели не только ради рекорда. Чем вы занимались эти 14 месяцев?
 

— Я был не только врачом-космонавтом, но и исследователем, ученым. Это и мое звание, и функциональные обязанности. У меня были сказочная программа из 50 экспериментов и 950  сследований, включая заборы крови, УЗИ, изучение слуха, сна. Причем это были не только российские, но и российско-австрийские, австрийско-германские, российско-французские и даже российско-американские эксперименты. К примеру, меня интересовало, как развивается в невесомости малокровие. И я проводил такие исследования с помощью прекрасного японского микроскопа с видеокамерой, наблюдал динамику. А потом замороженные образцы крови в пробирках отправлял на Землю с экспедициями посещения. Когда на станцию прилетали «гости», у каждого из шести человек надо было натощак взять кровь, посчитать, упаковать, заморозить и передать на Землю.
Дело в том, что у медицины тройная задача. С одной стороны, постоянный (ежедневно или раз в неделю) медицинский контроль. С другой, это научные эксперименты и исследования. Например, с помощью французского ультразвукового аппарата я мог посмотреть все органы: сердце, его отделы, сосуды, кровоток, кровонаполнение внутренних органов. И с третьей, как уже говорил, профилактика.
Как физиолог, я знаю, что гипероксия вредна, так как ведет к угнетению выработки красных кровяных телец. Поэтому кислород нужно употреблять очень умеренно. В первом моем полете мы должны были по команде из ЦУПа в день сжигать на станции сразу три кислородных шашки (на трех человек). Но через 3 месяца я обнаружил, что у ребят намечается малокровие, и предложил сжигать шашки по одной, через каждые 5 часов (при 16-часовом рабочем дне), а последнюю?— перед сном, чтобы спать со свежим воздухом. После моего доклада на Земле поднялась буча. Меня стали обвинять в самодеятельности. Некоторые говорили, мол, «не того послали». Но мы по-прежнему потребляли по 600 литров кислорода на человека в сутки, просто этот объем разделили на части.
По моей просьбе Евгений Бирюков нашел документ за подписью генерального, где говорилось, какая концентрация кислорода должна быть на борту и что парциальное давление кислорода не должно превышать 190 мм. После этого все успокоились. А малокровие у ребят стало уменьшаться, и они вернулись на Землю с дополетными показателями количества эритроцитов. В невесомости угнетение эритропоэза не чувствуется. А на Земле человек будет задыхаться. И пока все придет в норму… Поэтому во втором полете со мной уже никто не спорил, даже не спрашивали, как ребята себя чувствуют: раз молчат, значит, все нормально, все под контролем.
 

— Что оказалось самым трудным в таком долгом полете?
 

— Вообще, ты уже все знаешь и умеешь, уверен, что у тебя есть средства защиты, и ты вернешься здоровым, нужно только работать до седьмого пота. А новизны и такого интереса, как в первом полете, уже не было. От депрессии спасала только работа. К счастью, я всегда был занят, но все равно было скучновато. Но меня грела мысль, что я при деле, выполняю сверхдлительный полет.
За полтора года мне довелось работать с разными экипажами (основными и посещения) и людьми, в том числе с Леной Кондаковой, которая тогда установила рекорд для женщин. И тот полет стал моделью будущего международного экипажа, в который войдут представители разных стран, полов и конфессий. Наш опыт показал, что все мы мирно уживались под «одной крышей» и плодотворно трудились.
Я жалел, что не долетал до полутора лет (549 суток). Тем не менее удалось внести какой-то вклад в космонавтику. В 1999 году Джона Гленна, Чаки Мукаи, испанца Педро Дуке и меня представили на премию принца Астурийского Филиппа, который теперь является королем Испании. Эта премия приравнивается к Нобелевской среди латиноамериканских стран и дается за науку, а нам?— за международное сотрудничество в космосе. Она стала признанием достижений российской космонавтики. Было много разных встреч на любом уровне?— на конференциях, симпозиумах. В Вашингтоне кто-то попросил меня сфотографироваться с Джоном Гленном. Он не возражал. И я его спросил: «Вы готовитесь полететь в космос. А ведь вам уже много лет. Наверное, думаете о полете на Марс?» И Джон Гленн сказал: «С тобой?— хоть сейчас!»
Американцы собираются полететь на Марс в середине 2030-х, мы?— чуть позже. А мне так хотелось помахать рукой, но предварительно рассказать, как себя сохранить…